Если бы этого острого разговора не случилось, если бы президентский манифест и прочие летучие листки окончили свою недолгую жизнь в мусорном баке, история, которую мы рассказываем здесь, была бы совсем иной. В чем и как именно – сказать затрудняемся, но что другой – совершенно точно. И, разумеется, внимательный ко всем изгибам и излучинам нашего повествования читатель из когорты тех аналитиков, которые всему на свете надеются найти исчерпывающее объяснение, не преминет спросить, был ли диалог президента и премьер-министра вставлен сюда в последнюю минуту для исполнения давно уж обещанной смены курса или же случился он потому лишь, что судьба его такая, и возымеет последствия, которые в самом скором будущем не замедлят обнаружиться, а рассказчику просто не оставалось ничего иного, как отложить в сторонку загодя припасенную историю да проследовать этим вот новым, внезапно проложенным на его морской карте маршрутом. Полностью удовлетворить такого читателя тем или этим ответом невозможно. Разве только если рассказчик с обескураживающе-дерзкой откровенностью признает, что уверен как ни в чем и никогда, что правильно ведет эту неслыханную историю о городе, который решил воздержаться от голосования и для которого последовавший за тем яростный, но так благополучно завершившийся обмен репликами меж президентом и премьером пришелся как нельзя более кстати. А иначе трудно будет понять, зачем бросил он трудолюбиво ссученную нить повествования и пустился в отвлечения не о том, чего не было, но что могло бы быть, а наоборот – о том, что было, но чего запросто могло бы не быть. И – довольно ходить вокруг да около, ибо мы имеем в виду письмо, полученное президентом республики спустя три дня после того, как вертолеты пролились над городскими улицами, проспектами, площадями дождем разноцветных бумажек, в которых сочинители из министерства внутренних дел разъясняли более чем вероятную связь между трагической эпидемией слепоты, постигшей город четыре года назад, и нынешним электоральным безумием. Случилось так, что письмо это попало в руки некоего дотошнейшего секретаря, принадлежащего к породе тех, кто прочитывает мелкие буковки, прежде чем взяться за большие, к разряду людей, способных в завалах и залежах кое-как пригнанных друг к другу слов отыскать крохотное зернышко, которое стоит немедля начать поливать и взращивать, сознавая, что в нем-то и заключена истина. В письме же сказано было следующее: Ваше превосходительство, господин президент республики. Прочитав со всем подобающим и более чем заслуженным вниманием манифест, который вы направили гражданам страны и в первую очередь – обитателям ее столицы, в полной мере сознавая свой патриотический долг и отчетливо представляя, что кризис, в который неуклонно погружается страна, требует от всех нас ревностной, постоянной, неусыпной бдительности в отношении всех необычных явлений, что происходят или могут произойти у нас на глазах, я беру на себя смелость повергнуть на благосклонное рассмотрение вашего превосходительства некоторое количество неизвестных фактов, могущих способствовать лучшему пониманию того, какое бедствие обрушилось на нас. Я говорю это потому, что, будучи человеком обычным, верю, как и вы, господин президент, в существование некой связи между недавней гражданской слепотой, выразившейся в стремлении оставить бюллетень чистым, и той слепотой, что на несколько неизгладимых из памяти недель отделила нас от всего остального мира. Я хочу сказать, господин президент, что нынешняя слепота может быть объяснена слепотою тою, первою, а обе они – существованием, не уверен, но не исключаю, что и деятельностью, одного и того же человека. Но прежде чем продолжить, я, движимый исключительно гражданским самосознанием, в коем никому не позволю усомниться, считаю своим долгом заявить, что я – не доносчик и не ябедник, не стукач, но всего лишь служу своей отчизне, попавшей в трудные обстоятельства и не видящей впереди путеводной звезды, на свет которой сумеет она выйти к спасению. Не знаю и не могу знать, достаточно ли этого письма, чтобы возжечь этот свет, но, повторяю, долг есть долг и в этот миг чувствую себя солдатом, что делает шаг вперед из строя и добровольно вызывается выполнить некое задание, задание же это, господин президент, заключается в том, чтобы обнаружить – это слово я, говоря с кем бы то ни было на данную тему, употребляю впервые, – что четыре года назад я вместе с моей женой случайно оказался членом группы из шести человек, которые, как и очень многие другие, отчаянно старались выжить. Может показаться, что я не сообщаю вашему превосходительству ничего нового, ничего такого, что вы не познали бы сами, на собственном опыте, однако никто на свете не знает, что один член этой группы не потерял зрение, и человек этот был женой доктора-офтальмолога, ослепшего, как и все мы. В те дни мы торжественно поклялись друг другу, что никогда не будем говорить об этом, она заявляла, что не хочет, чтобы на нее смотрели как на диковину, как на феномен, чтобы подвергали ее исследованиям, и теперь, когда зрение вернулось ко всем, это чудо правильней было бы предать забвению, сделав вид, что ничего вообще не было. Я был верен этой клятве до сегодняшнего дня, но больше молчать не могу. Господин президент, поверьте, я счел бы оскорбительным, если бы мое письмо было расценено как донос, хотя по сути оно доносом и является, поскольку – и этого вы тоже пока не знаете – произошедшее на днях убийство было совершено тем самым человеком, о котором я говорю, но это – дело правосудия, я же всего лишь исполняю свой патриотический долг, прося обратить самое пристальное внимание на обстоятельство, которое до сих пор держалось в тайне и которое может, вероятно, объяснить причины безжалостной атаки на нашу политическую систему, ибо – смиренно позволю себе привести здесь ваши слова, господин президент, – эта новая слепота поразила самые основы демократического устройства, повредила им так, как никогда не могла повредить ни одна тоталитарная система. Излишне говорить, ваше превосходительство, что я полностью отдаюсь в ваше распоряжение – ваше или того ведомства, которому вам благоугодно будет отдать приказ начать расследование с тем, чтобы расширить, развить и углубить сведения, содержащиеся в настоящем письме. Клянусь вам, что не испытываю никакой неприязни к человеку, упомянутому в нем, но интересы отчизны, получившей в вашем, ваше превосходительство, лице наидостойнейшего представителя, суть единственный закон, коим я руководствуюсь и коему подчиняюсь с бестрепетным спокойствием того, кто знает, что исполнил свой долг. Примите, ваше превосходительство, и проч. Следовала подпись, а внизу слева – полные имя и фамилия отправителя, телефон, адреса почтовый и электронный, номер и серия паспорта.

Президент медленно положил листок на стол и, помолчав немного, спросил у начальника канцелярии: Кто еще знает об этом. Никто, кроме секретаря, который распечатал и зарегистрировал письмо. Надежный человек. Думаю, господин президент, ему можно доверять, он член партии, но в любом случае можно будет уведомить его, что малейшая нескромность с его стороны обойдется ему очень дорого, и с вашего позволения это предупреждение следует сделать не откладывая. Кому следует, мне. Нет, что вы, господин президент, полиции, вызвать его в центральное управление, а там какой-нибудь зверовидный следователь заведет его в кабинет для допросов и нагонит на него страху. Не сомневаюсь, что результаты будут самые впечатляющие, но предвижу одну сложность. Какую же, господин президент. Когда еще дойдет дело до полиции, а за эти несколько дней он может распустить язык, рассказать жене, приятелям, а то и, не приведи господь, журналистам, и хороши мы тогда будем. Вы совершенно правы, господин президент, откладывать не стоит, надо тотчас же шепнуть словечко начальнику полиции, если вам угодно, я с удовольствием займусь этим лично. Я правильно понимаю, что вы желаете устроить короткое замыкание в бюрократической сети, действовать через голову премьера. Никогда бы не решился на такое, не будь дело столь серьезным. Дорогой мой, на этом свете – а другого, кажется, и нет – все тайное когда-нибудь становится явным, и я верю вам, что этот секретарь – надежный человек, но не могу сказать того же о начальнике полиции, да еще вообразите, что будет, если он столкнется с министром внутренних дел, а что, ничего невероятного, даже наоборот – вполне возможное дело, и какой выйдет из всего этого шум, и министр внутренних дел потребует отчета с премьер-министра, раз уж нельзя с меня, а премьер захочет узнать, не вторгаюсь ли я в его компетенцию, нет ли тут покушения на его прерогативы, и дело вмиг получит огласку, и что прикажете тогда держать в тайне. Не могу в очередной раз не признать вашу правоту, господин президент, но что же нам сейчас делать. Доставьте-ка мне его сюда. Секретаря. Ну да, человека, ознакомившегося с содержанием письма. Сейчас. Сейчас, потому что через час уже может быть поздно. Начальник канцелярии снял трубку телефона и распорядился: Немедленно, рысью – к его превосходительству. Обычный путь по коридорам и приемным занимал не меньше пяти минут, но на этот раз вызванный вырос в дверях на исходе третьей. Он запыхался, и ноги у него дрожали. Чего было нестись как на пожар, молвил с добродушной улыбкой президент. Господин начальник канцелярии приказал как можно скорее, едва переводя дух выговорил тот. Ну ладно, я вас вызвал по поводу вот этого письма. Да, господин президент. Вы ведь, надо полагать, прочли его. Точно так. И помните, о чем там шла речь. Более или менее, господин президент. Нет уж, со мной, пожалуйста, от формул такого рода будьте добры воздержаться, а отвечайте прямо. Помню, господин президент, помню так ясно, словно только что его прочитал. И как считаете – можете вы поднапрячься и постараться забыть его содержание. Смогу, господин президент. Не спешите, подумайте хорошенько, ибо постараться забыть и забыть – это не одно и то же. Так точно, господин президент, не одно. Стало быть, одного старания мало, потребуется еще что-то. Готов дать честное слово. Я уж было хотел повторить свою просьбу воздерживаться от таких оборотов, но лучше спрошу вас – какой реальный смысл влагаете вы в данном конкретном случае в романтическое понятие честное слово, что это значит. Это значит, господин президент, что я торжественно обещаю нигде и никогда, никому ни при каких обстоятельствах не открывать содержание этого письма. Вы женаты. Женат. Я вас вот о чем спрошу. Готов ответить. Полагаю, что хотя бы жене – и ей одной – вы о письме все же рассказали, то есть предали наше дело, огласке предали, я хочу сказать. Нет, господин президент, предавать огласке – значит делать всеобщим достоянием. Что ж, с одобрением могу заметить, что словари вам не чужды. Я и родной жене бы не выдал. Хотите сказать, что ничего ей не рассказали. Никому ничего, господин президент. Честное слово. Простите, господин президент, да ведь я только что. Ах, простите, запамятовал, что вы уже, если это опять изгладится из моей памяти, господин начальник канцелярии возьмет на себя труд напомнить. Слушаюсь, господин президент, в унисон прозвучали два голоса. Президент несколько мгновений молчал, а потом осведомился: Вот предположим, я захочу узнать, что вы написали в графе краткое содержание, можете ли вы избавить меня от вставания с кресла и сказать, что там значится. Одно-единственное слово, господин президент. Могучие надо иметь способности к синтезу, чтобы вместить в одно слово столь пространное письмо, и что же это за слово. Прошение, господин президент. Что-что. Прошение. И все. И все. Но ведь так невозможно понять, о чем это письмо. Вот и я так подумал, никто ничего не заподозрит, ибо слово прошение годится для чего угодно. Президент удовлетворенно откинулся на спинку кресла и улыбкой продемонстрировал сообразительному секретарю все свои зубы: С этого бы и начинали, и можно было бы тогда не брать с вас честное слово. Береженого, господин президент, бог бережет. Хорошо, очень хорошо, но время от времени просматривайте запись, мало ли что, вдруг кому-то придет в голову приписать еще что-нибудь к слову прошение, а пока можете идти. Слушаюсь, господин президент. Когда дверь за секретарем закрылась, начальник канцелярии сказал: Я, надо признать, не ожидал от него такой инициативы, думаю, сейчас он как нельзя лучше доказал нам обоим, что вполне может оправдать наше доверие. Ваше, может, и может, а мое – нет. Но я думал. И правильно делали, дорогой мой, но – не в том направлении, ибо людей следует делить не по признаку умный – дурак, а по признаку умный – чересчур умный, потому что с дураками мы делаем, что захотим, умных приходится использовать в своих интересах, тогда как чересчур умные, даже если они на нашей стороне, представляют собой постоянную опасность, и самое забавное – в том, что хотя всеми своими действиями они беспрестанно доказывают, что очень опасны, мы на эти предупреждения не обращаем внимания, а потом смиренно принимаем последствия. То есть, вы хотите сказать, господин президент. Я хочу сказать, что наш благоразумный и осмотрительный секретарь, этот эквилибрист, способный превратить в обычное прошение столь тревожное письмо, очень скоро будет вызван в полицию, где ему дадут острастку, о необходимости которой мы с вами недавно толковали, и не он ли сам пять минут назад сказал, не подозревая, впрочем, до какой степени он прав, что береженого бог бережет. Вы как всегда правы, господин президент, вы поразительно дальновидны. Да, но как политик совершил величайшую в жизни ошибку, когда позволил усадить себя в это кресло, потому что вовремя не понял, что к подлокотникам его привинчены кандалы. Это следствие того, что у нас – не президентская республика. Именно так, и потому мне позволено чуть больше, чем перерезать ленточки и лобызать детишек. А сейчас к вам пришла козырная карта. В тот самый миг, как я передам это письмо премьеру, будет эта карта бита, а я сделаюсь просто почтальоном. А в тот самый миг, когда он вручит его министру внутренних дел, это уже будет просто дело полиции, а полиция замкнет цепь. Вы многому, я смотрю, научились. У меня была хорошая школа. А знаете что. Я весь внимание, господин президент. Не будем трогать этого бедолагу, я ведь и сам, когда приду домой или ночью, под одеялом, жене расскажу, что там, в письме этом, да и вы, дражайший мой начальник канцелярии, не утерпите наверняка, и ваша жена поглядит на вас с восхищением, вот, мол, возлюбленный супруг мой причастен к государственным тайнам и к сетям, что плетет держава[8], он пьет из этой чаши, он без противогаза дышит смрадом, который источают сточные канавы власти. Господин президент, я попросил бы. Да не обижайтесь, думаю, что я еще не самый скверный, найдутся и похуже меня, но временами, когда сознаю, что этого далеко не достаточно, душа болит так, что и передать нельзя. Господин президент, я держу и буду держать язык за зубами. Я тоже, но иногда вдруг представляю, что будет с нашим миром, если все вдруг откроют рты и не закроют их, пока. Пока – что, господин президент. Нет, так, ничего, оставьте меня одного.